А было так. Я вышел в Тригорский парк и, не торопясь, отправился по тропинке к городищу Воронич. День выдался пасмурным с редкими просветлениями. Холодный несильный ветер срывал листья, кружил их над моей головой и аккуратно укладывал под ноги. Счастье, что мне нет никакой необходимости описывать вам красоту, которую я созерцал по пути: смотрите на фотографии — вот она. Но было в том путешествии такое, чего нельзя снять фотокамерой. Я шел в полной тишине, если не считать звука моей шаркающей походки. Вокруг была настоящая золотая осень, молчаливое предснежье. И тут где-то далеко в небе раздался звук, не похожий ни на что. Я остановился, повернул голову и стал всматриваться в свинцовое небо над Тригорским. Это был крик. Крик о помощи. Пронзительный, отчаянный, смертельный. Там далеко в небе, над самым горизонтом, улетал из этих мест клин журавлей. Я замер, слушая и вспоминая. У Иосифа Бродского в «Осеннем крике ястреба» прекрасная птица, поднявшаяся над облаками, не может вернуться обратно, воздушный поток возносит ее все выше и выше к холодной смертельной высоте. Эта высота — для единиц, но цена ей — небытие. И птица, поняв это, кричит: «Крик, страшней, кошмарнее ре-диеза,/алмаза, режущего стекло…». У Северянина в «Октябре» это звук стали, которая «сковывает воздух» в предсмертных объятиях. У него поздняя осень тоже легко рифмуется со смертью: «И сколько смерти безнадежья/В безлистном шелесте страниц!». И вот конец — «Люблю октябрь, предснежный месяц/И смерть, развратную жену!».
«Скажите так… что роща золотая отговорила милым языком». Фото: Юрий Лепский/РГ
Такая веселенькая «раскраска» смерти выдает возраст поэтической молодости. У Бродского смерть ветхозаветно холодна, безлична и равнодушна, не отягощена метафорой, не очеловечена, как, например, у Гамзатова в «Журавлях».
…И начинает уставать вода. Фото: Юрий Лепский/РГ
А вот осенний Давид Самойлов «Перед снегом»:
«И начинает уставать вода,
И это означает близость снега…
Усталая вода сияет тускло,
Она устала быть самой собой,
Но предстоит еще утратить чувства,
Но предстоит еще заледенеть
И уж не петь, а как броня звенеть».
У него осень — тоже звук — «как броня звенеть», и тоже металл, и тоже холод, и тоже — не жизнь…
«Морозом выпитые лужи
Хрустят и хрупки, как хрусталь;
Дороги грязно неуклюжи,
И воздух сковывает сталь».
Это вновь Игорь Северянин, у которого вторая строчка четверостишья как камертон к финалу «Осеннего крика ястреба» Бродского: «Мы слышим: что-то вверху звенит,/ как разбивающаяся посуда,/ как фамильный хрусталь».
Через секунду этот звук обретет нечто доступное глазу — пойдет снег. Кто-то заметил, что облака — это застывшие вздохи человечества. Так, может быть, и снег — летящие осколочки наших душ. Случайно ли снежинки так красивы?
«В тот год осенняя погода стояла долго на дворе». Фото: Юрий Лепский/РГ
У Бродского в финале «Крика» дети радостно ловят снег в ладони, не подозревая, что это осколки фамильного хрустального сервиза. Ах, хорошо бы чайного. Тогда по первоснежью можно зайти в теплый дом, заварить свежего чая и, согревая ладони, прочитать у Окуджавы:
«Осенний холодок,
Пирог с грибами.
Калитки шорох и простывший чай.
И снова побелевшими губами
Короткое, как вздох:
«Прощай, прощай».
«Вот и листья разлетаются, как гости. После бала…» Фото: Юрий Лепский/РГ»Короткое, как вздох: «Прощай, прощай». Фото: Юрий Лепский/РГ»Усталая вода сияет тускло». Фото: Юрий Лепский/РГ